Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания
— Этого «дядю» отведите к Тараканову. Пусть разберется с ним. Скажите — от меня. Болтается напротив КПП и высматривает.
Старший политрук Тараканов был начальником особого отдела полка, представлял военную контрразведку. Я часто контактировал с ним в период работы в моботделе. Ребята на посту скучал и и с явным удовольствием выполнили мою команду.
Освободившись от «дяди», я сел в трамвай и поехал в райвоенкомат. Как приятно ехать в полупустом трамвае. Второй раз бежать по городу не пришлось.
На всю жизнь врезались в память сцена прощания во дворе райвоенкомата. После войны ее будут часто показывать в кинофильмах, например в «Летят журавли» и в других. Глядя на проводы мобилизованных, я воочию убедился в том, насколько правы были мы, молодые солдаты, когда не хотели уходить на войну через военкомат, а желали встретить ее в родном полку. Тяжело было смотреть на прощавшихся. Все понимали, что провожают своих близких на войну, которая вот-вот будет, а надетая мной каска усиливала серьезность момента, и люди менялись на глазах: раз у сержанта на голове каска, значит, это не просто сборы приписного состава, а что-то другое. Дело в том, что страшное слово «война» пока ни в полку, ни в военкомате, ни в городе — никем не произносилось. Не было такого слова в обиходе в первую половину дня — 22 июня. Все чувствовали, что война уже рядом, но боялись произносить это слово, чтобы оно не стало реальностью. А вдруг еще не война?
«Берут на сборы? — Да, берут».
«Война может случиться? — Да, может, но пока ее нет».
«Вроде Одессу в это утро бомбили где-то на окраине? Мы слышали отдаленный гул и стрельбу зениток. Но может, это учебные стрельбы?»
Пока никто в Одессе в это утро не ощущал, что началась настоящая война, и я в том числе.
Время прощания кончилось. Документы оформлены. Пора мне было вести людей в полк. Те безликие фамилии бывших солдат и сержантов, которых я пол года тому назад отмечал «галочками» в списках военкомата, обрели плоть и кровь и через пару часов должны был и стать бойцам и и командирами РККА.
Время уводить людей: долгое прощание расслабляет…
— Внимание! Закончить прощание! За мной в колонну по четыре становись!
Я часто вспоминал эту тяжелую сцену, особенно когда стало ясно, что мало кому из нас, действующих лиц, посчастливится вернуться домой. Такой кровавой и длительной войны никто из нас не ожидал.
А пока наш строй бодро шагал по улицам Одессы, и горожане, появившиеся к тому времени на улицах, не обращали на нас никакого внимания. Ведь в последние месяцы столько солдатских колонн и приписного состава передвигалось по городу, что все давно привыкли к ним. Вот только на мою каску иногда посматривали с улыбкой: «Бравирует молодой сержант. Можно подумать — на войну собрался». Так думали пока в Одессе.
Я передал людей на обработку и поспешил в Кировский райвоенкомат за таким же пополнением. Везде повторялось одно и то же.
Приближалось время обеда, когда объявили, что по радио ожидается выступление В. Молотова. На этот раз оно действительно состоялось.
Наконец все встало на свои места, и слово «война» было произнесено. Все восприняли это сообщение спокойно и продолжали делать свое дело.
Сразу после выступления В. Молотова майор Остриков вывел полк на Пролетарский бульвар в полном боевом вооружении и повел его на границу. По-настоящему полк следовало бросить на границу автомашинами, но такой возможности округ не имел: не один наш полк в этот день выдвигался к границе! Полк шел на войну не спеша, обычным походным шагом, да еще нагруженный до предела вооружением и всем, чем положено, в сопровождении повозок, доверху забитых патронами, снарядами и прочим.
Капитан Батеха, по-видимому, ушел с полком. В военном городке я его в эти дни не видел.
Мое рабочее место было у специального окошечка: мне сдавали паспорта и повестки. Я бросал их в урну и называл каждому его подразделение и должность. За этим окошечком я просидел весь оставшийся день — 22 июня — и до вечера 23 июня. Поесть было некогда, но обо мне вспоминали и приносили обед. Наспех глотая суп и макароны, я продолжал приемку и распределение людей.
К вечеру 23 июня пополнение полка — около 1500 человек — было одето, обуто, накормлено и вооружено. Помощник командира полка по материальному обеспечению майор Цуран, восседая на белом коне, повел колонну на фронт для воссоединения с кадровой частью полка.
105-й запасной стрелковый полк, согласно мобплану, также был сформирован и пока оставался в Одессе.
Из горвоенкомата прислали за мной полуторку. На ней я должен был отвезти все бывшие совсекретные бумаги мобплана и вообще все, что находилось в моботделе. Я упаковал свое хозяйство в картонные коробки и ящики от патронов, отвез в горвоенкомат и передал на вечное хранение. Но все эти документы погибнут в период обороны Одессы, и никто и никогда не сможет подтвердить тем, кто останется в живых, а также родным погибших, что люди были призваны в конкретный день, в конкретную часть и т. д. Они уже тогда стали наполовину без вести пропавшими!
После передачи документов полуторка подбросила меня до полковой колонны. Водители тепло попрощались со мной и уехали. Я снова был с полком. Вокруг — темнющая ночь, и только дыхание тысячи людей выдает присутствие колонны.
С Одессой я распрощался навсегда. Побывать мне в ней больше не удастся, но мне очень дороги воспоминания об этом чудном южном городе, так похожем на мой Ленинград. Главное — из этого города я ушел на большую войну…
Глава вторая
На Южном фронте
1941
Комрат
1
Всю ночь шли. Вот и раннее утро. Развиднелось. В клубах желтой, въедливой пыли, извиваясь на косогорах, как змея, вразвалку, нагруженно ползла солдатская колонна: нет начала, нет конца. Мерно колыхались штыки, и плавно, грузно плыло над головами бойцов тяжелое оружие пехоты — пулеметы и минометы. Дыхание людей учащенное, тяжеловесное — шли неторопливо, настороже. В таких случаях говорили: «Пылит пехота…»
А куда денешься, коль мы и есть пехота!
Мобпланом 1941 года — МП-41 — давалось три дня на полную мобилизацию соединений первых эшелонов армий прикрытия границы.
Мы в этот срок уложились.
Нас много шло. Практически, по штатам мирного времени, двигался к фронту полновесный полк — только он именовался пополнением. Такому бы полку бывалых, служилых солдат, прошедших польскую и финскую кампании, дать вволю боезапаса, придать артиллерии, поддержку танками и обеспечение с воздуха — и ничем его не собьешь с рубежей, которые он завтра займет. Да чтобы командование армии не допустило окружения с флангов, а дальше — все будет зависеть от количественного соотношения резервов воюющих сторон и реальности тактических и стратегических замыслов фронта. Так должно быть. Будет ли все это?
Многие из идущих надеялись, что война продлится недолго, но тем не менее — ни разговоров в строю, ни улыбок, ни смеха. Каждый шагал молча, замкнувшись в мыслях, сосредоточившись на чем-то своем, личном. Люди только вчера находились дома в кругу семьи, а теперь шли на войну. Запевать и в голову никому не приходило — долго не будет песен в солдатском строю…
По малозаметным деталям я видел, что приписной состав успел отвыкнуть от походной жизни: не все сумели ладно подогнать снаряжение; другим явно мешали болтающиеся не на месте лопатки и противогазы; не все держали строй. Но много было и таких, кто совсем недавно распрощался с армией, и вот она позвала их вновь.
Согласно Указу о мобилизации военнообязанных от 22 июня 1941 года, подлежали призыву граждане, родившиеся в 1905–1918 годах. Рядом со мной шли ребята 1918 года рождения — сразу видно, что они строй забыть не успели — вон как лихо шагают. Один из них — Андрей — оказался рядом со мной. Мы познакомились. Он — тоже сержант и с чувством собственного достоинства говорил об этом. Мы с ним шли по обочине, а не в строю, потому что мы — командиры, хотя и младшие, и вполне сознавали всю ответственность: мы ведь тоже вели колонну и следили за порядком движения.
Новый дружок не желал считаться с войной и всю дорогу — сперва один, а затем на пару со мной — напевал вполголоса модную тогда песенку:
Эх, Андрюша, нам ли быть в печали:
Возьми гармонь — играй на все лады
И пой, чтобы горы заплясали
И зашумели зеленые сады!
Андрей пел про Андрюшу — таким я его и запомнил. <…> Мы с сержантом шагали легко. В 1940 году оба прошли хорошую школу и ходить умели. На фронте я Андрея не видел. Мы большее ним не встречались, но он мне очень пришелся по душе.
При переходе через Днестр нас обстреляли из пулеметов пикирующие «мессершмитты», но этого немцам показалось мало, и они отбомбили понтонную переправу. Урон нам был нанесен небольшой, но среди нас появились первые жертвы войны, хотя большинство успело разбежаться по укрытиям.
